— А ведь и правда, я не знаю ни одного сиу, который бы цеплялся за что-нибудь, кроме своих детей, — согласился Андухар, чуть заметно кивнув. — Детей они обожают, готовы ради них в лепешку расшибиться, а если умирает ребенок, то скорбят не только родители, но и все племя. Они месяцами рыдают, почти ничего не едят, пробавляясь лишь парой глотков воды в день.
— А к своим женам они питают такую же любовь? — спросил Сьенфуэгос.
— Думаю, что нет. А даже если и питают — воин не должен этого показывать. Истинный сиу должен терпеть любые невзгоды и самую адскую боль, а потому им позволено проявлять нежность лишь к детям. Я ни разу не видел, чтобы индейцы их наказывали, прощая им такие вещи, за что любой отец из Европы задал бы хорошую порку. Но в то же время, — добавил Андухар, — муж и жена здесь могут драться прямо на глазах у соседей, и никому даже в голову не придет вмешаться. Когда же они устают от бесконечных драк, в которых, кстати, никогда не пользуются оружием, один из них может покинуть селение, провести сезон вдали от него, а потом вернуться, как ни в чем не бывало.
— Поразительно!
— И это еще не все! Сдается мне, им совершенно незнакомы такие чувства, как злоба или обида — во всяком случае, по отношению к своим соплеменникам. Индейцам ничего не стоит поссориться, потом помириться и вести себя так, будто ничего не произошло. Такое впечатление, что у них вообще нет памяти.
— Но ведь она у них есть?
Андухар убежденно кивнул:
— Разумеется — за исключением тех случаев, когда дело касается домашних ссор.
— Любопытно! — заметил канарец. — Когда, хоть и очень редко, мне случалось повздорить с Ингрид или Арайей, они потом дуются целую неделю и не желают со мной разговаривать.
— Другой мир — другие обычаи... — философски заметил Андухар.
Обычаи Нового Света действительно сильно отличались от европейских, и Сьенфуэгос в этом воочию убедился спустя три дня, когда однажды утром, открыв глаза, увидел в двух шагах от себя старика-индейца в бизоньей шкуре, сидящего неподвижно, словно каменное изваяние.
Сьенфуэгос поспешно разбудил товарища и указал на старика, но Андухар лишь махнул рукой, как будто речь шла о чем-то обыденном.
— Не пугайся: это всего лишь ходячий мертвец.
— Ходячий... что? — изумился канарец.
— Ходячий мертвец. Короче говоря, старик, который устал от жизни и не хочет быть обузой для своих соплеменников, а потому покинул селение, чтобы спокойно умереть в одиночестве.
— Что-то не похоже, чтобы этот ходил, — заметил Сьенфуэгос. — Не удивлюсь, если он и впрямь умер — смотри, даже пальцем не пошевелит!
— Помни главную заповедь здешних мест, от этого зависит твоя жизнь, — заявил Андухар. — В прерии нет ничего мертвого, пока стервятники не докажут, что оно действительно мертво. Если видишь лежащего на земле зверя или человека — не верь, что он мертв, если стервятники не выклевали его глаза.
— Ты и впрямь думаешь, что этот бедный старик может причинить нам вред?
— Нет, конечно. Именно этот старик не собирается причинять нам зло. Единственное, чего он хочет — спокойно умереть.
— А его детям что же, совсем нет дела, что он умрет на улице, как собака?
— А что они могут поделать? Они постоянно кочуют, ведь приходится следовать за стадами бизонов, и не могут слишком долго оставаться на одном месте и ждать три месяца или три года, пока какой-нибудь старик соизволит наконец умереть. Этим он обрек бы свое племя на голод и лишения. И когда старики уходит ночью из становища, они тем самым как раз и доказывают свою любовь к семье и племени, будто говоря: «Рождение человека приносит радость и смех, и он не должен умирать среди стенаний и слез. Умирать лучше в тишине и покое».
— Я вижу, ты многому у них научился.
— Многому. Вот только жаль, что я учился, будучи рабом!
— А какая разница?
— Я многому у них научился, но и сам мог бы научить их многим полезным вещам.
— Каким, например?
— Например, что такое колесо и как им пользоваться.
Канарец надолго задумался, прежде чем ответить. В который раз он окинул взглядом безбрежное море травы, чьи корни прочно держали почву, превратив степь в бесконечный пушистый ковер, после чего признался, что и впрямь трудно представить на всей планете место, более подходящее для колесных повозок, они могли бы превратить жизнь в этих местах в настоящий рай.
— Неужели они и в самом деле не знают колеса? — спросил он наконец, как будто не мог поверить в подобную глупость.
— Похоже на то, во всяком случае, они им не пользуются, — ответил его товарищ. — Когда приходит время следовать за стадом, они разбирают жилища, взваливают на спину все свои пожитки, в том числе тяжелые бизоньи шкуры и длинные жерди, из которых строят вигвамы, и медленно тащатся пешком, порой несколько недель. Ежедневные переходы под дождем и ветром, в жару или стужу — настоящая пытка, говорю тебе как человек, испытавший это на собственной шкуре. В жизни не видел большего кошмара, особенно если тебя еще и подгоняют ударами плетки, стоит отстать на пару шагов.
— Могу себе представить! — посочувствовал ему канарец. — Теперь понимаю, почему бедный старик предпочел остаться здесь, чтобы спокойно умереть.
— Без сомнения, — добавил Андухар, — жизнь этих упрямых болванов стала бы совершенно другой, будь у них повозки, которые служили бы им жилищами, как у европейских цыган. Они могли бы спокойно ехать за бизонами. Когда есть пища и вода, нужно лишь хорошее средство передвижения, но они не побеспокоились об этом и за тысячи лет.