Но стоило ли это таких страданий?
Сьенфуэгосу вспомнилось, что, когда у дона Христофора однажды спросили, какие минуты в его жизни были самыми счастливыми, тот, не задумываясь, ответил:
— Когда я смотрел на море, зная, что на горизонте вот-вот появятся берега Китая.
— Неужели вы тогда чувствовали себя счастливее, чем в ту минуту, когда причалили?
— Намного счастливее.
— Почему?
— Потому что я с первой же минуты понял, что остров Сан-Сальвадор не имеет никакого отношения к Китаю, и моя мечта разбита.
— А были ли в вашей жизни более горькие минуты, чем та, когда вы поняли, что Сан-Сальвадор — это не Китай?
— Нет. Ну разве что комары на Ямайке, которые больше года не давали мне покоя.
Странно было слышать, что злейшие враги одного из величайших людей, каких когда-либо знало человечество — столь крохотные и ничтожные создания.
Весьма знаменательно, что этот железный человек, с которым не в силах были сладить ни короли, ни принцы, ни кардиналы, ни бури, ни мертвый штиль, ни лесные чудища, ни воинственные дикари, ни хищные звери сельвы, в итоге сломался под натиском миллионов назойливых комаров, не дававших ему спать.
Возможно, именно поэтому он и выбрал столь холодное место, как Вальядолид, чтобы закончить свои дни; он хотел умереть спокойно, чтобы его не осаждали эти твари.
Здесь, на бесконечном берегу, по которому шел теперь Сьенфуэгос, огромные комары водились в таких количествах, что по вечерам целые тучи закрывали солнце, но, к большому счастью для канарца, комары его почти не трогали — быть может, потому, что он вырос среди коз?
При воспоминании о тихих вечерах на своем острове его вновь охватила тоска. Любой другой, наверное, предпочел бы сдаться и остановился бы, пытаясь таким образом спрятаться от проблем. В конце концов, если никуда от них не деться, то какая разница: сидеть или бежать? Однако он был канарцем Сьенфуэгосом, упрямым, как мул и толстокожим, как слон, а потому вскоре решил, что пришло время встать и продолжить путь.
Порывшись в корабельных сундуках, он нашел теплую одежду, огромную шляпу и пару довольно крепких башмаков, но, подумав, рассудил, что башмаки рано или поздно все равно порвутся, а потому решил остаться верным своей давней привычке ходить босиком.
Он взял старый и ржавый арбалет, а от длинной пики — лишь наконечник, чтобы закрепить его на конце шеста: оказалось, что наконечник пики в этом качестве гораздо удобнее ножа.
Из гамака он соорудил некое подобие мешка и сложил туда свернутый парус, небольшой бочонок с порохом, а также кремень и трут, моток веревки, латунную миску и помятую кастрюлю.
Затем неторопливо двинулся на север, даже не оглянувшись, ведь он знал, что останки «Морской принцессы» — последнее звено, связывающее его с прежним миром.
Позднее Сьенфуэгос часто задавался вопросом, почему принял решение повернуть прочь от берега в своем пути на запад в надежде найти удобное место, где он смог бы перебраться на Кубу, а оттуда — на свой остров? Почему вместо этого он повернул на север, хотя прекрасно понимал, что направляется в самое сердце неизведанного континента, который представлялся поистине громадным.
В конце концов он все же нашел верный ответ на этот вопрос: ему было необходимо найти хоть кого-то, с кем он мог бы поговорить, поделиться с своими страхами и надеждами, обсудить будущее, которое виделось ему неопределенным и не слишком-то радужным.
Долгие часы, дни и недели полнейшего одиночества и вынужденного молчания давили на него, словно мраморная плита.
Когда он плавал на «Галантной Марии» (Сьенфуэгос так и не привык называть ее «Санта-Марией»), доброжелательный и терпеливый Хуан де ла Коса, лучший картограф своего времени, привил ему страстную любовь к астрономии, научил распознавать созвездия и наиболее яркие звезды, рассказывал, как они движутся, и повторял, что человек, хорошо знающий расположение звезд, всегда сможет понять, где он находится и куда идти, всего лишь взглянув на звезды.
В детстве, когда Сьенфуэгосу приходилось проводить долгие ночи под открытым небом на вершине скалы, в компании одних лишь коз, он долгими часами наблюдал за звездами и очень скоро обратил внимание, что они постоянно движутся, меняя свое положение в зависимости от времени года, но он не мог объяснить причины этого явления — кроме всего прочего, еще и потому, что ему даже в голову не приходила мысль о том, что Земля круглая.
Неужели это действительно так?
Сама эта мысль вызывала у него большие сомнения — вполне естественные, впрочем, для человека, живущего в то время, когда Хуан Себастьян Элькано еще не успел создать первый глобус, окончательно доказав тем самым правдивость противоречивой теории.
А с другой стороны, эта местность навевала большие сомнения, поскольку была плоской, как злополучное Саргассово море.
День за днем, словно в бесконечном кошмаре, взору канарца, настолько привыкшему к необычайному разнообразию ландшафтов у себя на острове, что даже пять минут пути по унылой равнине были для него сущим наказанием, представала одна и та же картина: однообразно-зеленая или желтоватая степь, над которой лишь изредка стелилась легкая дымка.
Высокая трава, порой доходившая до груди, крепко держала рыхлую почву; когда же ее вырывали с корнем, на ее месте оставалась лишь белая пыль, которую тут же подхватывал и уносил ветер.
Да, здесь было много широких рек и обширных озер, полных рыбы, а на их берегах во множестве водились зайцы и маленькие олени, которых он с легкостью доставал точным выстрелом из старого ржавого арбалета, впрочем, уже не ржавого, поскольку Сьенфуэгос его почистил, и он стал новеньким и блестящим.